constantin74 в Теплоухов К. Н. Челябинские хроники 1905Продолжаю делиться с вами, дорогие «челчеловцы», фрагментами из чудесной книги Теплоухов К. Н. Челябинские хроники: 1899— 1924 гг. — Челябинск, 2001 Составитель - Владимир Стейгонович Боже (начало – здесь http://chelchel-ru.livejournal.com/1227355.html)
(Выделения жирным шрифтом или курсивом мои -constantin74)
Год с повышенной температурой.
***
С февраля в нашей семье началась печальная полоса, — похварывала Лида... Все сильнее и сильнее, — на руках и ногах появились странные кровоподтеки. А.Ф. Бейвель определил, что у нее слабость кровеносных сосудов и кровоподтеки от их разрывов. Лида была очень здоровая, веселая, бойкая девочка, — очень способная, и откуда у нее такая напасть— бог весть.
***
Сошел снег, подсохло. Начались обычные работы в саду и огороде. Жена продолжает сокращать посевы овощей, расширяла малину. Откуда-то достала и посадила несколько кустов садовой клубники «Виктория» — ягоды со сливу... Эти кусты два—три года доставили нам много неприятных минут... Принялись и разрослись прекрасно; цветут еще лучше и... ни одной ягодки... Выдрал потом все с наслаждением.
***
В эти числа на Дальнем Востоке произошло печальное для России событие. 12—14 мая был морской бой около острова Цусимы, и наша эскадра — под командованием адмирала Рождественского — была разбита японской эскадрой... Война подходила к концу, — мы были побеждены...
На лето жена решила остаться в городе.
Причин — много: хорошо и дома; по ж[елезной] д[ороге] все еще шли войска, в движении поездов еще были заминки, на станциях случались буйства и скандалы. В деревнях — по уверению либеральных газет — происходило брожение, — хотя при моих поездках по уезду я не только не видал, но и не слыхал ни о каком брожении...
Во дворе — «перемена министерства». Вятскому парню — кучеру — в городе показалось «тоскливо» — он решил уйти, — рассчитал. Появился Филипп Федорович] Грязев — послал его Газенбуш. Филипп произвел приятное впечатление. Спрашиваю: «Сколько хочешь жалования?» — конечно — на всем готовом. «Чего говорить о жаловании, — отвечает, — поживу— сами увидите, сколько надо!» Понравилось и это — согласился, нанял.
Филипп — привел и содержал двор в полном порядке, ввел строгую экономию в выдаче лошади и коровам сена и овса, в общем, был старательным, заботливым, но с хитрецой, — себе на уме...
Платил ему сначала 10 р.. а потом 15. — он был доволен.
Наступило лето, — ходил с ребятами за линию Пермской ж[елезной] д[ороги]. — там был хороший, крупный березняк. Доходили и до 1-го озера, до которого считалось 6 верст от центра города.
Устроил всем удочки. Несколько раз ходили удить на р. Миасс. Доходили до ж[елезно]д[орожного] моста и дальше, но клевало плохо — несколько чебачков и пескарей.
Пробовали ходить рано; — вставали чуть свет. — результат тот же. Тюрьмы тогда еще не было, и «загород» начинался от дрожжевого завода Аникиных. (Так и по сей день – примечание мое constantin74)
***
С половины августа началось учение. Шура весной перешел во 2-й класс Реального училища, Володя — в старшее отделение школы С.К. Кузьмина, Аня — в 1-й класс гимназии. Оля поступила в школу В. А. Шумилова — рядом с нами; Костюшке не было еще 3 лет.
Учение у всех шло более или менее гладко. Володя — по примеру прошлого года — избегал бывать на уроках Закона Божьего, чтобы не видеть Н. Н. Родосского...
Ничего не поделать — наследственность, — я тоже от души ненавидел своего законоучителя В. Конюхова, но, к сожалению, не догадался делать, как Володя.
Летом еще выписал из Ижевского завода «монте-кристо» 6 мм. для ребят, стоило оно всего 8 р. Ребята, конечно, в восторге, — патронов извели пропасть; — била она очень неплохо — стрелять я позволял только при себе.
В конце августа всей семьей — до жены включительно — пошли пошататься по направлению к 1-му озеру. Шура, конечно, взял с собой винтовку.
Дошли до лесу, разбрелись... собрались, — посидели, снова разбрелись...
Шура увидал ворону, взял у меня 3 патрона, пошел подкрадываться... В кустах его не видно. Слышу — выстрел!.. — Шуры нет. Пришел нескоро, сконфуженный. «Ну, убил?» — «Нет!» — отдал винтовку Володе.
Пошатались, — домой. Шура отстает, — жена заметила, что прихрамывает. «Что с тобой?» — «Ногу стер сапогами...»
Пришли домой, — отказался от ужина, лег спать. — жена хотела посмотреть ногу, — не показывает.
На другой день не встает, не пошел в Реаль[ное] уч[илище], — говорит, болит нога.
Только после обеда жена решила посмотреть ногу. «Да ты прострелил ее?!» — «Прострелил...»
Оказывается — подкрадываясь к вороне, поднял заблаговременно курок, нес винтовку дулом вниз и нечаянно спустил курок, — пуля попала в ступню левой ноги и засела... боясь, что я отберу винтовку за такую небрежность, решил не говорить, пробовал выковыривать (!) пулю ножом — глубоко.
Поднялась тревога, — конечно, к Бейвелю. «Привезите, — говорит, — посмотрим рентгеновскими лучами.» Привезли, посмотрел — пулька между сухожилиями. Тут же был Ляпустин— он мнил себя хирургом... заегозил: «Резать, резать непременно. Завтра утром привезите в больницу — я приготовлю все!» — уехал.
«Неужели — резать?» — спрашиваю Александра] Ф[ранцевича].
«Мой совет — оставить так... пулька довольно глубоко... в ране уже опухоль... ткани переместились — разрез будет большой. А оставить — она ничему не помешает... через 4—5 дней заживет, и он забудет про нее... Разве только на ползолотника весь тяжелее будет...»
Послушались — оставили. — зажило, и Шура совсем ее не чувствовал.
***
Война с Японией кончилась; в сентябре или октябре был заключен мир; японцы оказались очень умеренными в своих требованиях...
Началась демобилизация, массами повалили солдаты с востока, — железная дорога не справлялась, — появились пробки, — в Челябинске, вероятно, и на других больших станциях.
Солдаты пьянствовали на вынужденных остановках; буйства, скандалы, — говорили и об убийствах.
Закрыли винные лавки в городе и в полосе ж[елезной] д[ороги] на 10 в[ерст] в ту и другую сторону, но толку оказалось мало. Предприимчивые тайные продавцы водки, не желая расстаться с крупным барышом, задерживали в 3—5 верст[ах] от города возчиков, везущих вино в дальние лавки. Пересчитывали, что у него в возах, аккуратно уплачивали за вино и посуду и забирали себе. Возчики не жаловались, — может быть, перепадало и им за беспокойство, — во всяком случае, он ехал домой налегке, сдавал продавцу лавки все деньги; получал новое требование и ехал снова за вином — заработок увеличивался.
Не в претензии и продавцы — никакой работы, хлопот и забот по продаже...
Узнали все это уже потом...
Начались погромы публичных домов. Действовали солдаты, к ним присоединялись местные любители. Выбивали окна, двери, рамы... Обитательницы — со слезами и руганью собирали более ценное и убегали к соседям или куда придется. Из окон выбрасывали изломанную мебель, изорванные матрасы, перины, всякий житейский хлам... Потом постепенно расходились. На другой день заколочены досками окна, двери, — через 2—3 дня начинали ремонт.
Обыкновенно разбивали дома ночью или поздним вечером, — но тогда темно, — плохо видно, — начали громить днем.
Помню такой случай.
В воскресенье прекрасный — осенний — солнечный день на улице шум, беготня.
Вышел; — говорят — разбивают дом неподалеку от нас; — надо посмотреть.
Шагах в 40—60 от дома — толпами и цепью — зрители, — за ними экипажи — тоже зрители — нарядные дамы, мужчины.
Перед зрителями на свободном пространстве, Иван Павлович Лепихин, полицейский надзиратель — в форме, белых перчатках, просит публику разойтись: «Идите своей дорогой! не толпитесь! Что тут интересного? Скоро все кончится... не толпитесь... прошу!..»
У самого домика два городовых горячо убеждают десятка 3—4 громил — почти исключительно солдат — прекратить... «это занятие!., не делать беспорядка!..»
Окна уже выбиты... сломанная мебель и разорванные перины на улице, — жильцов уже не видно... Несколько человек отдирают обшивку дома, другие ломают ворота. Человек 7— 8, притащив откуда-то бревно, бьют им, как тараном, простенки.
19 и 20 октября были жидовские погромы...
Производились ночью, — больше всего на Уфимской — главной — улице; разносили жидовские магазины; в других местах — дома. Обыватели домов, конечно, убегали, при приближении толпы — кто куда сумеет.
Толпа 100—200 ч[еловек] выбивали окна и уничтожали все в доме, остатки выбрасывали на улицу, убегающих не преследовали. Покончив с одним домом — шли к следующему.
Тоже, конечно, и в магазинах; — мелочь, вероятно, растаскивали.
Священник Разумов рассказывал, что он случайно проходил по улице во время погрома. Из дома, еще не тронутого, выскочил старый жид, узнал его и потребовал, чтобы Разумов достал ризу и крест и встал на защиту его дома.
Раненых, а тем более убитых жидов — не было ни одного...
На погромах еврейчики недурно заработали. Все убытки им потом были кем-то возмещены на основании их показаний. Торговец мебелью Литвин получил полностью за всю мебель, какая была в его магазине, хотя часть осталась целой, а остальная нуждалась только в ремонте, иногда очень незначительном.
Еще лучше доктор Наум Маркович (Нухем Мордухович) Шефтель. Он заявил, что грабители похитили из его письменного стола 10 000 р. деньгами. Дом был только что построен, — у Шефтеля денег на постройку было мало, и он должен чуть не каждому обывателю, — не говоря уже о лесных складах и банках. Зачем он держал в столе 10 ООО р. — неизвестно, — вероятно, у него не было и 10 р.
Ночи были тихие, — даже до нас доносился с Уфимской неясный шум, крики. Мне очень хотелось посмотреть, но жена не пускала ни за что. Шуре и Володе удалось улизнуть, и они рассказывали потом, что видели.
Приходилось неоднократно слышать, что погромы производились по инициативе полиции.
Меня заинтересовала эта сторона и, сидя в Кредитке, я произвел возможно тщательно расследование... В Кредитке это было очень удобно: когда человек приходит просить денег, у него душа нараспашку.
Я — наедине — в своем кабинете незаметно расспрашивал всех, начиная от жандармского ротмистра Н. А. Шамлеви- ча, жандармов Н. Рубцова и еще другого — фамилии не помню, мелких местных предпринимателей, купцов, рабочих, ж[елезно]д[орожных] служащих всех рангов, — все бывали и видели погромы (многие, вероятно, и участвовали), но инициативы или попустительства никто не заметил. Да и что могли сделать 20—30 городовых всего города...
Кстати, в Кредитке я никогда не бывал в форме, — очень многие клиенты и не подозревали, что я акцизный чиновник.
Через несколько дней после погромов — другие «выступления»...
Вечером, — мы уже почайничали, но еще светло, — на улице какие-то необычайные звуки, точно пение... волнение. Выглянули — со стороны вокзала идет толпа человек 100— 150, сплошной массой и что-то, видимо, нескладно поют...
Направляются к винному складу, — оказывается, объявлена забастовка и идут «снимать рабочих»... В складе работа уже кончена, огни погашены и кроме 2—3 сторожей — никого... Сторож растерялся, пропустил несколько человек во двор. «Снимать» — некого.
Помялись, вышли на улицу, — толпа в нерешительности. Постояли — направились в город.
Слышу, меня кто-то зовет. Оглядываюсь. Ив[ан] К[орнильевич] Покровский — один из владельцев завода — в числе зрителей, но на лошади, в коляске, — он либерал довольно высокой марки. Зовет к себе, сел. «Это безобразие, что они делают! И к чему это? Они напрасно волнуются. Достаточно им сказать, что закон о Государственной] думе уже выработан и утвержден... — они сейчас уже успокоятся. Как никто недогадается сказать?» — «Ступайте — скажите». — «Но... зачем же я? Пусть кто-нибудь другой...»
Простился с Ив[аном] К[орнильевичем] [Покровским], пошел с толпой...
Подошли к почте, дремлют 1—2 дежурных чиновника. «Телеграф — не трогать!» — командует кто-то впереди.
Недалеко электрическая станция, освещающая город, — принадлежит В.М. Колбину. Он растерялся, не знает, что делать, сам кричит, чтобы прекратили работу. В толпе кто-то резонно говорит, что оставить город без света нельзя... Колбин кричит, чтобы работали.
Пошли к центру города... чувствуется нерешительность; — руководители начинают догадываться, что «снимать рабочих», когда они не работают — довольно неудачная мысль.
Дошли до Уфимской ул[ицы], толпа начала расходиться, пошел и я домой.
Дома — одна кухарка... Сообщает, что жена велела запрячь лошадь и со всеми ребятами уехала к А. Ф. Бейвелю.
Пошел туда, — город точно вымер, — огни погашены, ставни закрыты. Самого Бейвеля нет. Анна Вафльевна] дома.
Жена обрадовалась, видя меня живым, здоровым и веселым, — она была уверена, что я уже разорван в клочки... Ребята — кто спит, кто дремлет... Рассказал, что видел, — успокоилась.
Анна Вафльевна] с тревогой говорит, что Александра] Фр[анцевича] — он тогда был городским головой, — замучили... Исправник с помощниками куда-то скрылись, и их не могут найти... Начальник гарнизона г. Челябинска окружил свою квартиру солдатами и никого не принимает... За разрешением всяких недоразумений, скандалов, за получением распоряжений обращаются к Александру] Ф[ранцевичу] [Бейвелю], — у них в передней у телефона постоянно дежурит кто-нибудь из полицейских надзирателей.
Приехал с вокзала Александр] Фр[анцевич] [Бейвель] — тоже спокойный, — на вокзале хотели бастовать, но передумали.
Пора и нам домой — уже 11 часов, — забрали ребят, поехали. Дорогой жена говорит, что ее больше всего испугала мертвая тишина и безмолвие города, — даже собаки не лаяли...
Выступления прошли благополучно, — можно продолжать.
Через несколько дней опять толпа, — склад работал. Я успел дойти до склада раньше нее и велел закрыть ворота и контрольный проход. Вся администрация склада куда-то бесследно исчезла, — остался только контролер Лисовский.
Из толпы потребовали, чтобы их пустили в склад. Я ответил, что посторонних не пускают. Сняли с петель железные ворота, хлынула вся толпа.
Я протестовал, говорил, что могли бы выслать делегатов; — отвечают: «Побоялись, — вон бочек сколько! может быть, в каждой по два солдата сидят!»
В кочегарке потребовали, чтобы залили котлы, — масленщики отвечали, что зальют, если прикажет их начальство. Я сказал, что работы не кончены и мы заливать не будем... «Зальем сами!...» но... не залили.
Толпа повалила в мойку, в разливное. В складе работало человек 80, — из них чел. 60 — женщины... — перепугались страшно, некоторые — в слезы, с другими истерика; трех унесли в приемный покой.
Рабочие склада растворились в толпе; работа на этот день прекратилась, но на следующий работали нормально.
Девицы со склада стали смелее. Зовут меня в склад. В кабинете заведующего — шт[ук] 5 девиц, наиболее «сознательных». «Вон они заявляют, что хотят бастовать. Как быть?» — сообщает заведующий. «Как бастовать? — т. е. не работать?»— спрашиваю девиц. «Понятно, не работать». — «Дело ваше. Рассчитайте их!» — говорю заведующему. Девицы ответили: «Нет!.. Нам так, чтобы жалование шло!» — «А вы бы стали держать работника и платить ему жалование, а он не работал бы?» Смеются: «Конечно, нет!» — «Ну — так чего же?» Постояли, посмеялись, ушли на работу.
Вокзал не давал покоя городу.
Как-то днем — час[ов] 11—12 — слышим в складе: железнодорожники хотят громить все казенные места... уже собрались с оружием около Народного дома.
Пошел туда... — день хороший, — любопытными заполнены все тротуары.
Около Нар[одного] дома в два ряда стоят человек 100... — на краю — Ив[ан] Николаевич] Штин — знакомый по Кредитке, — он кондуктор, имеет 2 дома на вокзале; в руках палка с массивной гайкой на конце. «Что собираетесь делать, Ив[ан] Николаевич]? — «А черт их знает! Я почем знаю? Велели выходить, а то со службы выгонят!»
Зрители ждут, что дальше.
***
Демобилизация все еще не кончилась. Солдаты шли, буйства продолжались, горожане жили в тревоге. Появились слухи о грабежах, они назывались более благозвучным названием — экспроприация... Полиции слишком мало. О начальнике гарнизона, имеющем в распоряжении реальную силу, — ни слуху ни духу.
Я — к следующему по рангу — Н. Н. Трофимову. Он откровеннее: «Нет уж! действуйте лучше вы...»
Еду в больницу. Газенбуш — в мертвецкой, — несколько пуль в голове и сердце. Кучер — в палате, — без сознания — тяжело дышит, глаза закрыты; — молодой здоровый парень; две пули в голове — одна около носа, другая над бровью.
Стоят фельдшер, сиделка.
Говорю фельдшеру: «Нельзя ли спросить — где убили, когда, как?»
«Спрашивали, — отвечает фельдшер, — говорит, куда-то заезжали... их убили во дворе...»
Но вопрос, чтобы такой аккуратный человек, как Л. К. [Газенбуш] ездил с казенными деньгами по дворам... Спрашиваю сам, — кучер не отвечает...
«Вас убили во дворе?» — отчетливо говорит фельдшер. «Во дворе...» — слабо отвечает кучер. «Сколько их было — два, три... пять?» — «Пять...»
Бросилось в глаза, что кучер повторяет только последнее слово.
«Поставьте вопрос так: вас убили на улице?..» — «На улице...» — «В поле?» — «В поле...» — «Их было семь?» — «Семь...»
Очевидно — слух и язык действуют, но сознания уже не было...
Звоню по телефону А. Ф. Бейвелю, рассказываю в нескольких словах, — спрашиваю — нет ли средства пробудить сознание у умирающего, хотя бы на несколько минут? Он подумал, говорит: «Нет! возбуждающие есть, но они еще затемнят сознание...»
Поехал домой, — уже ночь, кучер скоро умер.
На другой день выяснилось, как произошло убийство.
Газенбуш отобрал деньги и в своих 2 лавках и почему-то вздумал заехать в лавку Н. Н. Трофимова за рекой. Деньги были уже отобраны днем, и Газенбуш поехал в склад прямо через р. Миасс обычной, довольно пустынной дорогой. На одном перекрестке кошевку неожиданно окружили 5—6 человек... выстрелили в упор из браунингов... вытащили из кармана деньги — всего-то сотни две — и скрылись. Лошадь постояла и по знакомой дороге довезла их до склада...
Подняли на ноги всю полицию. Дело поручили И. П. Лепихину — челябинскому Шерлоку Холмсу, произвели массу обысков за рекой и на вокзале, арестовали нескольких человек и — ничего не открыли...
Газенбушу и кучеру устроили торжественные похороны. Все чиновники города, гласные Думы, толпы народа, военный оркестр, перезвон на всех церквях, венки; гробы на кладбище несли на руках.
У Газенбуша осталось 7(!) человек ребят, у кучера двое.
Управляющий акц[изным] сбор[ом] выдал очень щедрое пособие вдове Л. К. [Газенбуша] и назначил большую пенсию. Хотела выдать пособие и Городская дума, но управляющий отклонил, — Дума выдала вдове кучера.
Нашлись свидетели убийства, — старик с внуком. Они пошли на р. Миасс чистить прорубь, — видят у забора кучку людей, остановились посмотреть. Кто-то из кучки прогнал их, — отошли и опять остановились. Показалась лошадь и кошевка, кучка к ним, — один схватил лошадь под уздцы... остальные к кошевке, начали стрелять... свидетели поскорее на реку...
Исправник решил устроить очную ставку старика с некоторыми арестованными — не узнает ли он кого? Я присутствовал, — провели очень плохо, — ставили мальчишку и старика лицом к лицу с каждым из арестованных и спрашивали: «Не узнаете ли?» Боясь последствий, старик, конечно, не узнавал...
Кстати: на этом «расследовании» исправник показал новинку — маленький браунинг и нечаянно выстрелил, — хорошо, хоть в пол. Повертели в руках выброшенную гильзу, и присутствующий доктор А. М. Киркель — еврей — меланхолически заметил, что маленькая штучка, а убивает. Я робко заметил, что это гильза, а убивает пуля. «Что вы говорите! — Ведь я вскрыл трупы... Убиты именно этим!»...
Убийц так и не нашли...
Зимой в Челябинск был назначен генерал-губернатор...
Либеральные газеты так описывали генерал-губернаторов, что многие из обывателей ждали его с ужасом.
Приехал и... ничего... — впрочем, нет, — до смерти перепугал мою жену.
Вечером мирно чайничали... звонок в парадную дверь... горничная отворила. «Здесь живет Константин] Николаевич] Теплоухов?» Жена вышла в переднюю — стоит офицер. «Здесь!» — «Генерал-губернатор просит его к себе!» Жена так и обмерла. «Зачем?» — «Не волнуйтесь — участником в совещании...»
Оказывается, ген[ерал]-губ[ернатор], чтобы разобраться в делах неизвестного ему Челябинска, устроил нечто вроде совета: пригласил несколько гласных Гор[одской] думы, 3—4 просто заметных людей города и чиновников — начальников отдельных ведомств. Филиппов, конечно, заболел, и посланного адъютанта направили ко мне.
Ген[ерал]-губ[ернатор] поместился в д[оме] Колбина — на Сибирской ул. — он был ген[ерал]-майор, — фамилия — Стельницкий.
Я приехал, — члены совета собирались. А. Ф. Бейвель представил меня Стельницкому, — очень любезен.
Заседание открылось в большой зале. Стельницкий сказал небольшую речь, просил нас оказать ему содействие. Набросали общими силами проект обязательного постановления для обывателей — очень необременительного; рассмотрели еще 2—3 вопроса.
«Вот еще что беспокоит меня, — заговорил Стельницкий: — пьянство у демобилизованных... Где они достают такую массу водки?» Приходится отвечать мне: «Тайная продажа... — борьба с ней непосильна». — «Я знаю, но где берут ее тайные продавцы?» — «Лавки в городе и на 10 в. от линии закрыты. Водку берут в дальних лавках». — Откуда берут водку эти дальние лавки?» — «Из винного склада, — он здесь в городе и даже недалеко от нас». — «В городе? здесь? я могу закрыть его!» — «Конечно, но я должен доложить, что склад дает казне около двух миллионов в год...» — «Сколько?» — «Два миллиона...» — «Тогда я подумаю...»
Побалакали еще кое о чем, — разошлись...
Было еще одно-два заседания, — Стельницкий оказался человеком простым, без фанфаронства, зверств никаких не проявлял.
Я встречался с ним потом раза два на вечерах у А. Ф. Бейвеля, — пили водку, болтали... «По обязательному постановлению можно иметь не более фунта пороху, а у меня 10. Что делать?» — спрашиваю его. Он смеется: «Этот пункт не к нам относится...»
Маленький курьез: Стельницкий сделал визит Бейвелю, Чикину, еще кое-кому, — у Покровских не был и на совет их не звал. Те, считая себя первыми людьми в городе, обиделись, но... если гора не идет к Магомету, то... и т. д. — в один прекрасный день в великолепной коляске приезжает В. К. Покровский. Через час — в таком же виде И. К. Покровский...
Но... такое поклонение ген[ерал]-губ[ернатору] могло повредить их либеральной репутации, и они — один за другим — заехали в дом предварительного заключения и пожертвовали по 25 р. на улучшение пищи заключенных...
Год кончился...
Вопросы к «челчеловцам»:
- Интересно, железнодорожный мост (на фотографии ниже) через реку Миасс находится сейчас на том же месте, что и в начале века?
- Что это за мельница на фотографии? Не стояла ли она на месте, где в советское время был хлебзавод – Российская 18/2 ?
- Где находился дрожжевой завод Аникиных?
Краткое содержание мемуаров. 1905 г.
Революция 1905 г. в Петербурге. События русско-японской войны. Покупка лошади. Болезнь и смерть дочери Лиды. Принятие должности бухгалтера в Кредитном товариществе. Винный склад и его служащие. Изменение границ акцизных участков. Охота на озере Ванюши. Цусима. Конец русско-японской войны. Рыбалка в окрестностях Челябинска. Охота в районе Каясана. Школьные новости семьи Теплоуховых. Саморанение сына Александра. Демобилизация российских войск после русско-японской войны. Погромы публичных домов. Еврейские погромы. Забастовки. Организация дружины самообороны и ее судьба. Избрание в гласные думы. Убийство акцизного чиновника Л. Б. Газенбуша. Учреждение генерал-губернаторства в Челябинске.(Выделения жирным шрифтом или курсивом мои -
constantin74)Год с повышенной температурой.
Выписал на этот год, конечно, «Новое время», потом — по случаю войны — для всесторонней оценки событий — нудные, профессорско- либерально-сентиментальные «Русские ведомости», — «Ниву» — ради
приложений - и для работы — «Путеводный огонек». Дома, на службе и в Кредите все благополучно.
9 января в Петербурге произошел «расстрел рабочих». Редкое событие в истории России за последнее время пользовалось такой популярностью, как этот «расстрел». С каждым годом это событие раскрашивалось новыми цветами, фантазией, обогащалось высосанными из пальца подробностями, украшалось пышными фразами и словами и, наконец, превратилось в крупное историческое событие, имеющее мало сходства с действительностью. По первоначальным описаниям самого факта — без комментариев — и сообщениям нетенденциозных очевидцев — произошло следующее.
Деятели известного направления решили попробовать новый способ борьбы с существующим строем. Не желая рисковать собственной шкурой, они сумели найти и убедить несколько сот миролюбивых рабочих
«предъявить требования» непосредственно высшей власти — царю, — какие «требования»? — как-то затушевывается. Нашелся и руководитель — желающий сделаться историческим лицом — Гапон. Пошли к Зимнему дворцу. Правда, что были и портреты царя у рабочих и крест — у Гапона, но в рядах были и люди с браунингами и ручными бомбами — может быть, пригодятся. Руководители позаботились создать рекламу, и толпа увеличилась тысячами любопытствующих.
У кого, с кем, какие были объяснения — осталось неизвестным, но, судя по тому, что начальник охраны Трепов приказал стрелять и добавил свой знаменитый приказ — «патронов не жалеть!» — объяснения были не особо миролюбивые — на площади остались десятка два—три трупов, — не столько убитых пулями, сколько затоптанных кинувшейся в панике массой, — число раненых определить, конечно, невозможно.
На войне дела шли неважно. В конце января и в феврале были большие бои под Шахе и под Мукденом. Тянулись несколько дней, фронт более 80 верст, — мы опять отступили.
Зимой завели лошадь. Разговоры с женой шли давно, — находилось много работы — возить ребят в училища, жене — на базар, мне — на завод Покровских, в Кредитку…
***
С февраля в нашей семье началась печальная полоса, — похварывала Лида... Все сильнее и сильнее, — на руках и ногах появились странные кровоподтеки. А.Ф. Бейвель определил, что у нее слабость кровеносных сосудов и кровоподтеки от их разрывов. Лида была очень здоровая, веселая, бойкая девочка, — очень способная, и откуда у нее такая напасть— бог весть.
Бейвель прописывал лекарства, но говорил, что надежда только на организм, — сосуды могут порваться и в мозгу, и тогда дело плохо. В марте так и случилось... похворала несколько дней и умерла почти в сознании.
Поплакали все, — жаль ее всем было очень.
***
Сошел снег, подсохло. Начались обычные работы в саду и огороде. Жена продолжает сокращать посевы овощей, расширяла малину. Откуда-то достала и посадила несколько кустов садовой клубники «Виктория» — ягоды со сливу... Эти кусты два—три года доставили нам много неприятных минут... Принялись и разрослись прекрасно; цветут еще лучше и... ни одной ягодки... Выдрал потом все с наслаждением.
***
В эти числа на Дальнем Востоке произошло печальное для России событие. 12—14 мая был морской бой около острова Цусимы, и наша эскадра — под командованием адмирала Рождественского — была разбита японской эскадрой... Война подходила к концу, — мы были побеждены...
На лето жена решила остаться в городе.
Причин — много: хорошо и дома; по ж[елезной] д[ороге] все еще шли войска, в движении поездов еще были заминки, на станциях случались буйства и скандалы. В деревнях — по уверению либеральных газет — происходило брожение, — хотя при моих поездках по уезду я не только не видал, но и не слыхал ни о каком брожении...
Во дворе — «перемена министерства». Вятскому парню — кучеру — в городе показалось «тоскливо» — он решил уйти, — рассчитал. Появился Филипп Федорович] Грязев — послал его Газенбуш. Филипп произвел приятное впечатление. Спрашиваю: «Сколько хочешь жалования?» — конечно — на всем готовом. «Чего говорить о жаловании, — отвечает, — поживу— сами увидите, сколько надо!» Понравилось и это — согласился, нанял.
Филипп — привел и содержал двор в полном порядке, ввел строгую экономию в выдаче лошади и коровам сена и овса, в общем, был старательным, заботливым, но с хитрецой, — себе на уме...
Платил ему сначала 10 р.. а потом 15. — он был доволен.
Наступило лето, — ходил с ребятами за линию Пермской ж[елезной] д[ороги]. — там был хороший, крупный березняк. Доходили и до 1-го озера, до которого считалось 6 верст от центра города.
Устроил всем удочки. Несколько раз ходили удить на р. Миасс. Доходили до ж[елезно]д[орожного] моста и дальше, но клевало плохо — несколько чебачков и пескарей.
Пробовали ходить рано; — вставали чуть свет. — результат тот же. Тюрьмы тогда еще не было, и «загород» начинался от дрожжевого завода Аникиных. (Так и по сей день – примечание мое constantin74)
***
С половины августа началось учение. Шура весной перешел во 2-й класс Реального училища, Володя — в старшее отделение школы С.К. Кузьмина, Аня — в 1-й класс гимназии. Оля поступила в школу В. А. Шумилова — рядом с нами; Костюшке не было еще 3 лет.
Учение у всех шло более или менее гладко. Володя — по примеру прошлого года — избегал бывать на уроках Закона Божьего, чтобы не видеть Н. Н. Родосского...
Ничего не поделать — наследственность, — я тоже от души ненавидел своего законоучителя В. Конюхова, но, к сожалению, не догадался делать, как Володя.
Летом еще выписал из Ижевского завода «монте-кристо» 6 мм. для ребят, стоило оно всего 8 р. Ребята, конечно, в восторге, — патронов извели пропасть; — била она очень неплохо — стрелять я позволял только при себе.
В конце августа всей семьей — до жены включительно — пошли пошататься по направлению к 1-му озеру. Шура, конечно, взял с собой винтовку.
Дошли до лесу, разбрелись... собрались, — посидели, снова разбрелись...
Шура увидал ворону, взял у меня 3 патрона, пошел подкрадываться... В кустах его не видно. Слышу — выстрел!.. — Шуры нет. Пришел нескоро, сконфуженный. «Ну, убил?» — «Нет!» — отдал винтовку Володе.
Пошатались, — домой. Шура отстает, — жена заметила, что прихрамывает. «Что с тобой?» — «Ногу стер сапогами...»
Пришли домой, — отказался от ужина, лег спать. — жена хотела посмотреть ногу, — не показывает.
На другой день не встает, не пошел в Реаль[ное] уч[илище], — говорит, болит нога.
Только после обеда жена решила посмотреть ногу. «Да ты прострелил ее?!» — «Прострелил...»
Оказывается — подкрадываясь к вороне, поднял заблаговременно курок, нес винтовку дулом вниз и нечаянно спустил курок, — пуля попала в ступню левой ноги и засела... боясь, что я отберу винтовку за такую небрежность, решил не говорить, пробовал выковыривать (!) пулю ножом — глубоко.
Поднялась тревога, — конечно, к Бейвелю. «Привезите, — говорит, — посмотрим рентгеновскими лучами.» Привезли, посмотрел — пулька между сухожилиями. Тут же был Ляпустин— он мнил себя хирургом... заегозил: «Резать, резать непременно. Завтра утром привезите в больницу — я приготовлю все!» — уехал.
«Неужели — резать?» — спрашиваю Александра] Ф[ранцевича].
«Мой совет — оставить так... пулька довольно глубоко... в ране уже опухоль... ткани переместились — разрез будет большой. А оставить — она ничему не помешает... через 4—5 дней заживет, и он забудет про нее... Разве только на ползолотника весь тяжелее будет...»
Послушались — оставили. — зажило, и Шура совсем ее не чувствовал.
***
Война с Японией кончилась; в сентябре или октябре был заключен мир; японцы оказались очень умеренными в своих требованиях...
Началась демобилизация, массами повалили солдаты с востока, — железная дорога не справлялась, — появились пробки, — в Челябинске, вероятно, и на других больших станциях.
Солдаты пьянствовали на вынужденных остановках; буйства, скандалы, — говорили и об убийствах.
Закрыли винные лавки в городе и в полосе ж[елезной] д[ороги] на 10 в[ерст] в ту и другую сторону, но толку оказалось мало. Предприимчивые тайные продавцы водки, не желая расстаться с крупным барышом, задерживали в 3—5 верст[ах] от города возчиков, везущих вино в дальние лавки. Пересчитывали, что у него в возах, аккуратно уплачивали за вино и посуду и забирали себе. Возчики не жаловались, — может быть, перепадало и им за беспокойство, — во всяком случае, он ехал домой налегке, сдавал продавцу лавки все деньги; получал новое требование и ехал снова за вином — заработок увеличивался.
Не в претензии и продавцы — никакой работы, хлопот и забот по продаже...
Узнали все это уже потом...
Начались погромы публичных домов. Действовали солдаты, к ним присоединялись местные любители. Выбивали окна, двери, рамы... Обитательницы — со слезами и руганью собирали более ценное и убегали к соседям или куда придется. Из окон выбрасывали изломанную мебель, изорванные матрасы, перины, всякий житейский хлам... Потом постепенно расходились. На другой день заколочены досками окна, двери, — через 2—3 дня начинали ремонт.
Обыкновенно разбивали дома ночью или поздним вечером, — но тогда темно, — плохо видно, — начали громить днем.
Помню такой случай.
В воскресенье прекрасный — осенний — солнечный день на улице шум, беготня.
Вышел; — говорят — разбивают дом неподалеку от нас; — надо посмотреть.
Шагах в 40—60 от дома — толпами и цепью — зрители, — за ними экипажи — тоже зрители — нарядные дамы, мужчины.
Перед зрителями на свободном пространстве, Иван Павлович Лепихин, полицейский надзиратель — в форме, белых перчатках, просит публику разойтись: «Идите своей дорогой! не толпитесь! Что тут интересного? Скоро все кончится... не толпитесь... прошу!..»
У самого домика два городовых горячо убеждают десятка 3—4 громил — почти исключительно солдат — прекратить... «это занятие!., не делать беспорядка!..»
Окна уже выбиты... сломанная мебель и разорванные перины на улице, — жильцов уже не видно... Несколько человек отдирают обшивку дома, другие ломают ворота. Человек 7— 8, притащив откуда-то бревно, бьют им, как тараном, простенки.
19 и 20 октября были жидовские погромы...
Производились ночью, — больше всего на Уфимской — главной — улице; разносили жидовские магазины; в других местах — дома. Обыватели домов, конечно, убегали, при приближении толпы — кто куда сумеет.
Толпа 100—200 ч[еловек] выбивали окна и уничтожали все в доме, остатки выбрасывали на улицу, убегающих не преследовали. Покончив с одним домом — шли к следующему.
Тоже, конечно, и в магазинах; — мелочь, вероятно, растаскивали.
Священник Разумов рассказывал, что он случайно проходил по улице во время погрома. Из дома, еще не тронутого, выскочил старый жид, узнал его и потребовал, чтобы Разумов достал ризу и крест и встал на защиту его дома.
Раненых, а тем более убитых жидов — не было ни одного...
На погромах еврейчики недурно заработали. Все убытки им потом были кем-то возмещены на основании их показаний. Торговец мебелью Литвин получил полностью за всю мебель, какая была в его магазине, хотя часть осталась целой, а остальная нуждалась только в ремонте, иногда очень незначительном.
Еще лучше доктор Наум Маркович (Нухем Мордухович) Шефтель. Он заявил, что грабители похитили из его письменного стола 10 000 р. деньгами. Дом был только что построен, — у Шефтеля денег на постройку было мало, и он должен чуть не каждому обывателю, — не говоря уже о лесных складах и банках. Зачем он держал в столе 10 ООО р. — неизвестно, — вероятно, у него не было и 10 р.
Ночи были тихие, — даже до нас доносился с Уфимской неясный шум, крики. Мне очень хотелось посмотреть, но жена не пускала ни за что. Шуре и Володе удалось улизнуть, и они рассказывали потом, что видели.
Приходилось неоднократно слышать, что погромы производились по инициативе полиции.
Меня заинтересовала эта сторона и, сидя в Кредитке, я произвел возможно тщательно расследование... В Кредитке это было очень удобно: когда человек приходит просить денег, у него душа нараспашку.
Я — наедине — в своем кабинете незаметно расспрашивал всех, начиная от жандармского ротмистра Н. А. Шамлеви- ча, жандармов Н. Рубцова и еще другого — фамилии не помню, мелких местных предпринимателей, купцов, рабочих, ж[елезно]д[орожных] служащих всех рангов, — все бывали и видели погромы (многие, вероятно, и участвовали), но инициативы или попустительства никто не заметил. Да и что могли сделать 20—30 городовых всего города...
Кстати, в Кредитке я никогда не бывал в форме, — очень многие клиенты и не подозревали, что я акцизный чиновник.
Через несколько дней после погромов — другие «выступления»...
Вечером, — мы уже почайничали, но еще светло, — на улице какие-то необычайные звуки, точно пение... волнение. Выглянули — со стороны вокзала идет толпа человек 100— 150, сплошной массой и что-то, видимо, нескладно поют...
Направляются к винному складу, — оказывается, объявлена забастовка и идут «снимать рабочих»... В складе работа уже кончена, огни погашены и кроме 2—3 сторожей — никого... Сторож растерялся, пропустил несколько человек во двор. «Снимать» — некого.
Помялись, вышли на улицу, — толпа в нерешительности. Постояли — направились в город.
Слышу, меня кто-то зовет. Оглядываюсь. Ив[ан] К[орнильевич] Покровский — один из владельцев завода — в числе зрителей, но на лошади, в коляске, — он либерал довольно высокой марки. Зовет к себе, сел. «Это безобразие, что они делают! И к чему это? Они напрасно волнуются. Достаточно им сказать, что закон о Государственной] думе уже выработан и утвержден... — они сейчас уже успокоятся. Как никто недогадается сказать?» — «Ступайте — скажите». — «Но... зачем же я? Пусть кто-нибудь другой...»
Простился с Ив[аном] К[орнильевичем] [Покровским], пошел с толпой...
Подошли к почте, дремлют 1—2 дежурных чиновника. «Телеграф — не трогать!» — командует кто-то впереди.
Недалеко электрическая станция, освещающая город, — принадлежит В.М. Колбину. Он растерялся, не знает, что делать, сам кричит, чтобы прекратили работу. В толпе кто-то резонно говорит, что оставить город без света нельзя... Колбин кричит, чтобы работали.
Пошли к центру города... чувствуется нерешительность; — руководители начинают догадываться, что «снимать рабочих», когда они не работают — довольно неудачная мысль.
Дошли до Уфимской ул[ицы], толпа начала расходиться, пошел и я домой.
Дома — одна кухарка... Сообщает, что жена велела запрячь лошадь и со всеми ребятами уехала к А. Ф. Бейвелю.
Пошел туда, — город точно вымер, — огни погашены, ставни закрыты. Самого Бейвеля нет. Анна Вафльевна] дома.
Жена обрадовалась, видя меня живым, здоровым и веселым, — она была уверена, что я уже разорван в клочки... Ребята — кто спит, кто дремлет... Рассказал, что видел, — успокоилась.
Анна Вафльевна] с тревогой говорит, что Александра] Фр[анцевича] — он тогда был городским головой, — замучили... Исправник с помощниками куда-то скрылись, и их не могут найти... Начальник гарнизона г. Челябинска окружил свою квартиру солдатами и никого не принимает... За разрешением всяких недоразумений, скандалов, за получением распоряжений обращаются к Александру] Ф[ранцевичу] [Бейвелю], — у них в передней у телефона постоянно дежурит кто-нибудь из полицейских надзирателей.
Приехал с вокзала Александр] Фр[анцевич] [Бейвель] — тоже спокойный, — на вокзале хотели бастовать, но передумали.
Пора и нам домой — уже 11 часов, — забрали ребят, поехали. Дорогой жена говорит, что ее больше всего испугала мертвая тишина и безмолвие города, — даже собаки не лаяли...
Выступления прошли благополучно, — можно продолжать.
Через несколько дней опять толпа, — склад работал. Я успел дойти до склада раньше нее и велел закрыть ворота и контрольный проход. Вся администрация склада куда-то бесследно исчезла, — остался только контролер Лисовский.
Из толпы потребовали, чтобы их пустили в склад. Я ответил, что посторонних не пускают. Сняли с петель железные ворота, хлынула вся толпа.
Я протестовал, говорил, что могли бы выслать делегатов; — отвечают: «Побоялись, — вон бочек сколько! может быть, в каждой по два солдата сидят!»
В кочегарке потребовали, чтобы залили котлы, — масленщики отвечали, что зальют, если прикажет их начальство. Я сказал, что работы не кончены и мы заливать не будем... «Зальем сами!...» но... не залили.
Толпа повалила в мойку, в разливное. В складе работало человек 80, — из них чел. 60 — женщины... — перепугались страшно, некоторые — в слезы, с другими истерика; трех унесли в приемный покой.
Рабочие склада растворились в толпе; работа на этот день прекратилась, но на следующий работали нормально.
Девицы со склада стали смелее. Зовут меня в склад. В кабинете заведующего — шт[ук] 5 девиц, наиболее «сознательных». «Вон они заявляют, что хотят бастовать. Как быть?» — сообщает заведующий. «Как бастовать? — т. е. не работать?»— спрашиваю девиц. «Понятно, не работать». — «Дело ваше. Рассчитайте их!» — говорю заведующему. Девицы ответили: «Нет!.. Нам так, чтобы жалование шло!» — «А вы бы стали держать работника и платить ему жалование, а он не работал бы?» Смеются: «Конечно, нет!» — «Ну — так чего же?» Постояли, посмеялись, ушли на работу.
Вокзал не давал покоя городу.
Как-то днем — час[ов] 11—12 — слышим в складе: железнодорожники хотят громить все казенные места... уже собрались с оружием около Народного дома.
Пошел туда... — день хороший, — любопытными заполнены все тротуары.
Около Нар[одного] дома в два ряда стоят человек 100... — на краю — Ив[ан] Николаевич] Штин — знакомый по Кредитке, — он кондуктор, имеет 2 дома на вокзале; в руках палка с массивной гайкой на конце. «Что собираетесь делать, Ив[ан] Николаевич]? — «А черт их знает! Я почем знаю? Велели выходить, а то со службы выгонят!»
Зрители ждут, что дальше.
Слышим — будут освобождать заключенных... На месте Госбанка стоял довольно ветхий дом предварительного заключения... Вдруг откуда-то на улице показалось десятка два солдат с винтовками, — сняли где-то караул. Улица моментально опустела; зрители прилипли к заборам, железнодорожники сбились в беспорядочную кучу... — полная тишина... Солдаты молча прошли... Стали освобождать заключенных. Выломали окна, подставили лестницы. Заключенные — их было всего десятка три — не выходят. Руководители залезли в окно — убеждают... Заключенные уперлись, — не выйдем ни за что, — здесь спокойнее... Руководители обратно, — заключенные начали поправлять окна...
Действие следующее...
Толпа двинулась на Александровскую площадь, чтобы устроить большой митинг. Зрители — за ними... Но... на площади парами ездят казаки... сгрудились на окраины.
Смотрю — А.Ф. Бейвель, — подошел к нему, — в это же время подъехал казачий офицер. «На площадь никого не пущу... Прикажете и этих разогнать?» — указывает на толпу. Александр Францевич попросил подождать, — подошел к железнодорожникам, — я за ним. Навстречу нам двое, — один поляк — Мошинский, помощник машиниста, другого не знаю. Бейвель говорит: «Хотелось бы поговорить с руководителями». — «Они перед вами!» — с гонором отвечает Мошинский. «Здесь митинга не будет! Видите?» — указал на казаков. «Тогда мы соберемся на путях. Товарищи! За мной!»
Толпа потянулась на вокзал. Зрители — за ними. На путях толпа, сильно поредевшая в пути, собралась в кучу, начали из каких-то бочек устраивать платформу. Зрители быстро прибывали. Вдруг крики: «Солдаты!
Солдаты!» — вдали за вагонами прошли три—четыре человека в шинелях—без винтовок... Зрители рассыпались... начали разбредаться и железнодорожники — представление кончено... Я пошел домой, — жена очень волновалась.
Все эти события не нарушали, однако, общего строя жизни. Ребята аккуратно ходили в школы, дома играли во дворе, ссорились, мирились, шалили; иногда даже учили уроки. Жена хозяйничала, следила за порядком в доме. Я ходил в склад, в Акцизное управление, выслушивал разглагольствования Филиппова; вечерами сидел в Кредитке.
***
Демобилизация все еще не кончилась. Солдаты шли, буйства продолжались, горожане жили в тревоге. Появились слухи о грабежах, они назывались более благозвучным названием — экспроприация... Полиции слишком мало. О начальнике гарнизона, имеющем в распоряжении реальную силу, — ни слуху ни духу.
Кто-то в городе подал мысль о самозащите... — решили организовать из желающих добровольную дружину для поддержания порядка. Написали уставчик, Дума утвердила.
Из каждого квартала нашлось три—пять—шесть дружинников; несколько кварталов образовали — участок, — во главе его — попечитель; во главе дружины — Городская дума. Обязанности дружинников — по
очереди дежурить на улицах по ночам. Меня выбрали попечителем нашего участка. Дружина оказалась мертворожденной, — подежурили недели две—три — перестали.
Несмотря на все треволнения, акцизной компанией съездили все-таки в деревню Мысы на заячью облаву. Ничего особенного не случилось. Я убил пять зайцев.
В самом конце ноября в городе проходили выборы гласных в Городскую думу на четырехлетие с 1 января 1906 года. По совету А.Ф. Бейвеля я выставил свою кандидатуру, был выбран и сделался одной из 40 голов города, — всех гласных 40 человек. Послали на утверждение в Оренбург, — утвердили.
В декабре произошло событие, которое произвело большое впечатление в городе, и на акцизных в особенности. «Смутное время» заставило отбирать деньги из винных лавок ежедневно. Когда сборщики были в уезде, — отбирали акцизные, — у каждого было две—три лавки. В субботу я объехал свои лавки, сдал деньги в склад и пошел в баню... К нам пришла Софья Михайловна Филиппова и сидела с женой в столовой.
Вдруг жену немедленно вызывают в коридор, идущий из столовой в кухню, — стоит контролер Лисовский, сильно волнуется: «Константин Николаевич дома?» — «Дома», — отвечает жена. «Вы наверное знаете,
что дома? Где он?» Жена удивляется, начинает тревожиться. «Наверное, он в бане... недавно ушел...» — «Так не он... кто же это?» — развел руками Лисовский. «Да что случилось?» — «К складу сейчас подошла лошадь... в кошёвке лежат убитые — акцизный чиновник и кучер. Я думал, это Константин Николаевич!» «Это Володя! — слышит жена из столовой голос Софьи Михайловны, — я жду его из завода!» — сорвалась с места, удивляется, начинает тревожиться. «Наверное, он в бане... недавно ушел...» «Так не он... кто же это?» — развел руками Лисовский. «Да что случилось?» — «К складу сейчас подошла лошадь... в кошевке лежат убитые — акцизный чиновник и кучер. . Я думал, это Константин] Николаевич]!» «Это Володя! — слышит жена из столовой голос Соф[ьи] Мат[веевны], — я жду его из завода!» — сорвалась с места, почти убежала вместе с Лисовским. Жена пришла в баню, сообщила мне, — оделся — в склад.
Оказывается, убит Люциан Кондр[атьевич] Газенбуш, — он уже застыл, кучер еще живой, обоих увезли в городскую больницу.
Вернулся домой, велел запрячь лошадь, — к В. И. Филиппову — надо что-то делать... может быть, кучер что-нибудь укажет.
«Я расстроен, болен... — заявил В. И. [Филиппов], — делайте, что надо...» — в важных случаях он всегда заболевал.Я — к следующему по рангу — Н. Н. Трофимову. Он откровеннее: «Нет уж! действуйте лучше вы...»
Еду в больницу. Газенбуш — в мертвецкой, — несколько пуль в голове и сердце. Кучер — в палате, — без сознания — тяжело дышит, глаза закрыты; — молодой здоровый парень; две пули в голове — одна около носа, другая над бровью.
Стоят фельдшер, сиделка.
Говорю фельдшеру: «Нельзя ли спросить — где убили, когда, как?»
«Спрашивали, — отвечает фельдшер, — говорит, куда-то заезжали... их убили во дворе...»
Но вопрос, чтобы такой аккуратный человек, как Л. К. [Газенбуш] ездил с казенными деньгами по дворам... Спрашиваю сам, — кучер не отвечает...
«Вас убили во дворе?» — отчетливо говорит фельдшер. «Во дворе...» — слабо отвечает кучер. «Сколько их было — два, три... пять?» — «Пять...»
Бросилось в глаза, что кучер повторяет только последнее слово.
«Поставьте вопрос так: вас убили на улице?..» — «На улице...» — «В поле?» — «В поле...» — «Их было семь?» — «Семь...»
Очевидно — слух и язык действуют, но сознания уже не было...
Звоню по телефону А. Ф. Бейвелю, рассказываю в нескольких словах, — спрашиваю — нет ли средства пробудить сознание у умирающего, хотя бы на несколько минут? Он подумал, говорит: «Нет! возбуждающие есть, но они еще затемнят сознание...»
Поехал домой, — уже ночь, кучер скоро умер.
На другой день выяснилось, как произошло убийство.
Газенбуш отобрал деньги и в своих 2 лавках и почему-то вздумал заехать в лавку Н. Н. Трофимова за рекой. Деньги были уже отобраны днем, и Газенбуш поехал в склад прямо через р. Миасс обычной, довольно пустынной дорогой. На одном перекрестке кошевку неожиданно окружили 5—6 человек... выстрелили в упор из браунингов... вытащили из кармана деньги — всего-то сотни две — и скрылись. Лошадь постояла и по знакомой дороге довезла их до склада...
Подняли на ноги всю полицию. Дело поручили И. П. Лепихину — челябинскому Шерлоку Холмсу, произвели массу обысков за рекой и на вокзале, арестовали нескольких человек и — ничего не открыли...
Газенбушу и кучеру устроили торжественные похороны. Все чиновники города, гласные Думы, толпы народа, военный оркестр, перезвон на всех церквях, венки; гробы на кладбище несли на руках.
У Газенбуша осталось 7(!) человек ребят, у кучера двое.
Управляющий акц[изным] сбор[ом] выдал очень щедрое пособие вдове Л. К. [Газенбуша] и назначил большую пенсию. Хотела выдать пособие и Городская дума, но управляющий отклонил, — Дума выдала вдове кучера.
Нашлись свидетели убийства, — старик с внуком. Они пошли на р. Миасс чистить прорубь, — видят у забора кучку людей, остановились посмотреть. Кто-то из кучки прогнал их, — отошли и опять остановились. Показалась лошадь и кошевка, кучка к ним, — один схватил лошадь под уздцы... остальные к кошевке, начали стрелять... свидетели поскорее на реку...
Исправник решил устроить очную ставку старика с некоторыми арестованными — не узнает ли он кого? Я присутствовал, — провели очень плохо, — ставили мальчишку и старика лицом к лицу с каждым из арестованных и спрашивали: «Не узнаете ли?» Боясь последствий, старик, конечно, не узнавал...
Кстати: на этом «расследовании» исправник показал новинку — маленький браунинг и нечаянно выстрелил, — хорошо, хоть в пол. Повертели в руках выброшенную гильзу, и присутствующий доктор А. М. Киркель — еврей — меланхолически заметил, что маленькая штучка, а убивает. Я робко заметил, что это гильза, а убивает пуля. «Что вы говорите! — Ведь я вскрыл трупы... Убиты именно этим!»...
Убийц так и не нашли...
Зимой в Челябинск был назначен генерал-губернатор...
Либеральные газеты так описывали генерал-губернаторов, что многие из обывателей ждали его с ужасом.
Приехал и... ничего... — впрочем, нет, — до смерти перепугал мою жену.
Вечером мирно чайничали... звонок в парадную дверь... горничная отворила. «Здесь живет Константин] Николаевич] Теплоухов?» Жена вышла в переднюю — стоит офицер. «Здесь!» — «Генерал-губернатор просит его к себе!» Жена так и обмерла. «Зачем?» — «Не волнуйтесь — участником в совещании...»
Оказывается, ген[ерал]-губ[ернатор], чтобы разобраться в делах неизвестного ему Челябинска, устроил нечто вроде совета: пригласил несколько гласных Гор[одской] думы, 3—4 просто заметных людей города и чиновников — начальников отдельных ведомств. Филиппов, конечно, заболел, и посланного адъютанта направили ко мне.
Ген[ерал]-губ[ернатор] поместился в д[оме] Колбина — на Сибирской ул. — он был ген[ерал]-майор, — фамилия — Стельницкий.
Я приехал, — члены совета собирались. А. Ф. Бейвель представил меня Стельницкому, — очень любезен.
Заседание открылось в большой зале. Стельницкий сказал небольшую речь, просил нас оказать ему содействие. Набросали общими силами проект обязательного постановления для обывателей — очень необременительного; рассмотрели еще 2—3 вопроса.
«Вот еще что беспокоит меня, — заговорил Стельницкий: — пьянство у демобилизованных... Где они достают такую массу водки?» Приходится отвечать мне: «Тайная продажа... — борьба с ней непосильна». — «Я знаю, но где берут ее тайные продавцы?» — «Лавки в городе и на 10 в. от линии закрыты. Водку берут в дальних лавках». — Откуда берут водку эти дальние лавки?» — «Из винного склада, — он здесь в городе и даже недалеко от нас». — «В городе? здесь? я могу закрыть его!» — «Конечно, но я должен доложить, что склад дает казне около двух миллионов в год...» — «Сколько?» — «Два миллиона...» — «Тогда я подумаю...»
Побалакали еще кое о чем, — разошлись...
Было еще одно-два заседания, — Стельницкий оказался человеком простым, без фанфаронства, зверств никаких не проявлял.
Я встречался с ним потом раза два на вечерах у А. Ф. Бейвеля, — пили водку, болтали... «По обязательному постановлению можно иметь не более фунта пороху, а у меня 10. Что делать?» — спрашиваю его. Он смеется: «Этот пункт не к нам относится...»
Маленький курьез: Стельницкий сделал визит Бейвелю, Чикину, еще кое-кому, — у Покровских не был и на совет их не звал. Те, считая себя первыми людьми в городе, обиделись, но... если гора не идет к Магомету, то... и т. д. — в один прекрасный день в великолепной коляске приезжает В. К. Покровский. Через час — в таком же виде И. К. Покровский...
Но... такое поклонение ген[ерал]-губ[ернатору] могло повредить их либеральной репутации, и они — один за другим — заехали в дом предварительного заключения и пожертвовали по 25 р. на улучшение пищи заключенных...
Год кончился...
Вопросы к «челчеловцам»:
- Интересно, железнодорожный мост (на фотографии ниже) через реку Миасс находится сейчас на том же месте, что и в начале века?
- Что это за мельница на фотографии? Не стояла ли она на месте, где в советское время был хлебзавод – Российская 18/2 ?
- Где находился дрожжевой завод Аникиных?
- Где находилась челябинская почта (телеграф) в 1905 году?
Вопрос "челчеловским" медикам:
- Современная медицина справилась бы с заболеванием дочки Константина Николаевича - Лидочки?
Вопрос "челчеловским" медикам:
- Современная медицина справилась бы с заболеванием дочки Константина Николаевича - Лидочки?